Сказка о жадности

Жил-был старшина. Как все старшины жадный. В смысле — хозяйственный до
чрезвычайности. И в плане хозяйственности имел привычку, с точки зрения рядового состава, вредную, а по мнению старшего командования — весьма полезную. Как тот несун-мужик все в дом, так и тот — все в роту. Вот и притыривал ништяки в виде новых парадок, парадных ботинок и кирзовых сапог и прочего полезного вещевого имущества. А рядовому составу выдавал ништяки старые, то есть бывшие в употреблении, и действо это сопровождалось горестными всхлипами и разными словами, кои со временем военный народ воспринимал как своего рода старшинские мантры или заклинания, для поддержания боевого духа.

— Сынки, вы пока поносите это… Что делать, ребятушки?! В сорок первом было хуже: убьют солдата, сапоги снимут, отдадут следующему. А вот я тебе дратвы дам…

Подремонтируй, латочку поставь… Детишки в Эфиопии с голоду пухнут. Время—то такое! — и со страшным всхлипом — стоном добавляет. — А тебе новое дай!

И лежали новые ништяки аккуратными штабелями, распространяя по каптерке запах свежей полушерстяной и хэбэшной ткани, яла и хрома, от которого слезились глаза у рядового состава.

Вот так и я получал парадку под эти причитания:

— Потерпи, сынок! На фронте и не такое терпели….

Ладно, парадка еще туда—сюда, но вот ботинки. Задники стоптаны до гвоздей, даже шляпки постирались. Присягу ботинки пережили. А вот в первом увольнении задники отвалились.

Я еле доцокал остатками гвоздей до части. Сразу к старшине. Он помрачнел лицом, пустил слезу и приступил к традиционному плачу. Хотя, как я уже говорил, вряд ли это был плач, больше все это походило на распевание мантр группой монахов—буддистов.

— Ну, сынок! Ну, на ходу ведь рвете подметки! Как же теперь их носить? Ведь когда выдавал, им сносу не было. Восьмой год только служили. А им служить и служить еще!!! Вот тебе новые каблуки. Подбей, кожу подшей, и носи, сынок, на здоровье…

С ремонтом я протрахался всю ночь. Оказалось, что кожа подметки от времени превратилась в пластмассу и при прибивании каблука просто крошилась, и оный не держался совершенно. Утром пришел к старшине и, отвергнув его предложение прикрутить каблуки проволокой, потребовал то, что можно носить.

Старшина долго копался в куче хлама в углу сушилки. Через полчаса еле слышных рыданий и стенаний мне были предъявлены покрытые серым налетом пыли с плесенью по швам пара ботинок. С виду вроде приличные, и даже каблуки были сношены мало, но как—то во внутрь стопы. В общем, я их взял и в следующую субботу натер, начистил, любо—дорого посмотреть!

В воскресенье, бликуя глянцем обувной кожи дождливым утром, вышел за ворота части, взял разбег на автобус и через десять минут довольный выходил перед излюбленной кафешкой. Идти по улице в ботинках, принявших форму чужой ноги и изгибающей стопу внутрь, было неудобно, но я как то терпел. Но на второй луже раздался неприятный треск рвущихся ниток. Короче, ботиночки окозались явно покойницкие, шитые одной ниткой, явно предназначенные сгнить вместе с хозяином, покойно лежащим в холодном деревянном ящике.

Размокнув под дождем, ботинки превратились в элегантные шлепанцы и держались на пальцах ног. Верх же оказался плотно пришнурован к верхней части стопы. Нужно ли говорить, что идти в таких шлепанцах по центру города — пытка?

В общем, мягко говоря, в плохом настроении я вернулся из интересно начавшегося увольнения. Насмешив изрядно сотню прохожих и наряд на КПП, прошлепал в роту. На входе в упор столкнулся со старшиной и пожалел, что не снял ботинки прямо на КПП.

Взгляд. Ох, его взгляд говорил о многом. В этом взгляде я увидел и умирающих от голода детей Эфиопии, и Че Гевару, и Луиса Корвалана, сидящих где-то в тюрьме, когда эти…. рвут подметки. Где—то в уголках глаз старшины полоскалась мысль о моих родственниках,
обо мне и еще немного лучащейся доброты. Я так и замер у порога, вперившись глазами в этот страдающий взор, полный живой, трепещущей человеческой мыслью. Замер я под ним и не замечал, как из остатков ботинок на чистый натертый пол казармы натекла лужа грязной дождевой воды. Где—то в глубине души я чувствовал непонятное раскаяние. Мне мнилось, что я подвел всю страну, не справившись с выданными мне ботинками. Но то, что я услышал потом, просто свалило меня прямо в лужу и долго корчило от смеха.

А услышал я сдавленный полушепот—просьбу:

— Сынок, зашей ботинки! Я тебе ниточек дам…

В общем, вечером я получил дратву, шило, крючок и засел в бытовой
комнате. К сожалению, зашить не получалось.

Продырявленная кожа превратилась в перфорированный кусок туалетной бумаги и оторвалась длинной полосой. Пришивать уже было не к чему. Между носком ботинка и верхней частью образовался зазор миллиметров в пять. Утомившись совмещать куски кожи, я проклял старшину, взял ботинки под мышку и заскребся в каптерку:

— Товарищ прапорщик! Я не могу их отремонтировать! Прапорщик наморщил свой недюжинный лоб и вдруг, приняв решение, просиял лицом:

— Давай, боец, тащи струмент! Я тебе помогу!

Слегка недоумевая, я притащил шило с крючком. Старшина достал ржавые огромные плоскогубцы. Зацепил губками кожу на носке и натащил ее на голенище. Я пробил шилом первую дырку и протащил крючком капроновую, вощеную нитку.
Через час прапорщик вытер пот со лба:

— Ну вот, боец, а ты говорил не починишь!

Я с сомнением посмотрел на ботинки, водруженные на старшинский стол. Зашить—то мы их зашили. Но из—за перетянутой кожи носок ботинка задрался вверх и очень сильно внутрь стопы, напоминая гигантские, зашнурованные когти ленивца. Я вздохнул и посмотрел на свои ноги в казарменных тапочках:

— Боюсь спросить, товариш прапорщик, а как их носить!?

Он деловито вручил мне ботинки и, сочувственно похлопывая по плечу, проводил до выхода из каптерки, сопровождая выход знакомыми причитаниями:

— Сынок, сейчас очень тяжело… Тут же это… В мире… совсем распоясались… Опять же… Дети Эфиопии… Луис и Че Гевара… А Анджела Дэвис…

На следующий день мы заступали в караул. Смешно вспоминать сейчас, но
мне, часовому Первого поста было тогда совсем не смешно.

Мой напарник Лешка, сочувственно улыбаясь, смотрел на «чудовища», стоящие на табурете около моей кровати:

—Как их носить—то, ?! Пробовал?

Я тяжело вздохнул:

— Стараюсь всячески оттянуть момент…

Тут раздалась команда: Караул, к разводу стааановись!

Я начал забивать свои многострадальные ноги в ботинки. Дальше все пошло весело. В ботинках я не ходил, а ковылял косолапя, навроде больного подагрой медведя, припадающего на обе лапы при каждом шаге.

Первым поинтересовлся взводный:

—Что у тебя на ногах?

— Ботинки, — морщась от боли ответил я.

— Откуда? — участливее спросил он?

— Выдали, товарищ старший лейтенант!

Он с сомнением посмотрел на мои ноги и участливо спросил:

— А ты вообще ходить можешь?

— С трудом, — простонал я.

Взвод за моей спиной в корчах от смеха лежал на полу. Лейтенант пересек центральный коридор казармы и постучал в каптерку. Оттуда сразу же показалась голова старшины. Голос лейтенанта был громок и страшен на взрыке.

— Товарищ лейтенант, — зачастил старшина, — Да где ж я ему ботинков достану? Ну, нет у меня! — в этом месте старшина дрожащим голосом взял верхнее «фа», — Нету у меня ботинков! А ботинки я дал ему хорошие — вчера весь вечер чинили. Прошили, каблуки набили! Им все, что не дай! Ему просто привыкнуть, потерпеть, разносить
надо!

В этот момент прибежал помдежа по части:

— Товарищ лейтенант, дежурный интересуется отсутствием караула на
разводе.

Лейтенант ойкнул и, тут же забыв про меня, старшину и ботинки, скомандовал к построению на плацу.

На плац взвод добежал быстро—быстро, кроме меня. Припадая на обе ноги, я вбежал на плац, бряцая автоматом и, подбежав к дежурному по части, страдальчески гаркнул:

— Товарищ капитан, разрешите стать в строй?!

Услышав недовольное:

— Становитесь, — поковылял в шеренгу.

Дежурный с удивлением уставился мне вслед. Его удивление было настолько сильным, что, вышедший к разводу, командир части был вынужден недовольно заметить ему:

— Капитан, Вы развод суточного наряда проводить будете?

Дальше все было почти хорошо: после доклада дежурного командир части, набрав побольше воздуха в грудь, чтобы поздоровкаться с личным составом и по привычке обведя строй взглядом, вдруг увидел мои ноги и ботинки. Тут нужно сказать, что вообще—то я знал, что пятки должны быть вместе, а носки врозь на ширину приклада автомата. Хотя, если честно у наших автоматов и прикладов—то никаких не было, впрочем, ширину разноса носков усвоили прочно и без них.

Итак, увидев ноги в ботинках, отдаленно напоминающих остроносые, восточные туфли и стоящиие в обратку ноги — носки вместе (причем даже стоят друг на друге, а пятки врозь на ширину того же пресловутого приклада, которого нет), воздух из груди и щек командира части гвардии полковника Решетова вышел. Весь вышел, напрочь и с таким трубным ревом, что дежурная кляча нашего водовоза приняла это за сигнал к атаке из ее молодости в первой конной армии, и ответила ему пенсионерка в наступившей полной тишине громким призывным ржанием.

Дальше сюжет разворачивался с потрясающей быстротой. В стиле Гоголя, пожалуй. Только ненорматива прекрасного и могучего языка было много. Даже чересчур. Если перефразировать речь командира в краткое и сухое изложение, то можно было бы написать что—то вроде:

— А позвать сюда того мудака, который собирал наряд в караул.

И дальше присутствующие могли наблюдать половое сношение командира со старшим прапорщиком, так сказать, полное единение духа и тел, которое мы, люди, почему—то называем любовью.

Отвергая жалкие попытки старшины оправдаться мягким голосом и сдерживая его от возможности распевания характерных для прапорщика мантр, зверским матом и зычным голосом командир применял к нему свои, по особенному действенные, мантры и заклинания. Впрочем, в тех мантрах, кроме обертонов, не было ничего незнакомого нам. Вкратце речь звучала приблизительно так:

— В то время как… на страже священных рубежей… эфиопские дети как один… Луис Карвалан томится… а Че Гевара убит… Вы советского бойца обули как чучело и поставили его, мать вашу, на пост! Пост номер один! Чтобы это, так сказать, чучело стояло там? Там ходят полковники! О Ф И Ц Е Р Ы ходят и женщины, прошу заметить, ходят тоже! А вы, ГВАРДИИ СТАРШИЙ ПРАПОРЩИК, наряжаете солдата СОВЕТСКОГО в раздолбанное чучело!

В общем, гвардии полковник был полон эмоций, а гвардии старший прапорщик — унижения. Нужно понимать, что лично я воспринимал эту речь, обрушившуюся на голову старшины, с двойственным чувством. Впрочем, удовлетворение все—таки побеждало чувство сопереживания, а чувство «легкого неудобства» в согнутых ботинками ногах, добавляло капельку мстительности в чувство удовлетворения.

— Чем все это закончилось? — спросите вы.

Да, да, да, я получил чудные ботинки, хромовые, скрипящие, удобные как
памепрсы для младенца. А через день к прапорщику нагрянула комиссия.

Инвентаризация!

Честно сказать, человек такое существо, у которого мстительность очень быстро сменяется сочувствием. Вы думаете, у прапорщика обнаружили недостачу? Ничего подобного. Из каптерки и верхних ящиков над шинельными вешалками изъяли маленько излишек: 250 новых бушлатов, 1200 алюминиевых фляг в чехлах, 1400 алюминиевых солдатских котелков, 400 комплектов парадного обмундирования, 230 комплектов хэбэ и 300 комплектов полушерстяной повседневки. Окончательно комиссию добили два мешка
алюминиевых ложек, коих, при пересчете, оказалось ровно 2200 штук. И
это все на роту из 110 человек.

Недаром говорят:

— У хорошего старшины снега зимой не выпросишь. Особенно там, где его
много.