Рубрика: Штришки-штришочки

Детей в семье к концу войны было десять. Дедушка на побывке после второго ранения оказался молодцом. Самая младшая моя тётя в 45-м победном родилась.

Аксай Уральский не был оккупирован. В Казахстан шли эшелоны пленных фашистов. Кто-то из братьев мамы подобрал на железнодорожной насыпи немецкую каску. Долго она служила в хозяйстве. По прямому назначению.

Насадили её на длинный черенок.

Это сейчас вызвал ассенизаторов, приехала машина, шланг опустили в выгребную яму. Дел на полчаса. А раньше! Будку дощатую в сторону и ну черпать. Телегой вывозили. Прошу прощения, конечно, за реализм.

Каска была что надо, емкая, в самый раз.

Чай. Дома всегда его пили. И утром, и вечером. Но так, дежурно, вроде как надо и всё!

У бабушки чувствовалась важность чайного ритуала. Кажется, самовар в центре стола, покрытого цветастой клеенкой, кипел всегда. В любую минуту можно было налить кипяток и охладиться от летнего зноя.
Дедушка проще относился к чаю. В сарае на крюке висел старый, ещё фронтовой, сидор. В нём хранился плиточный чай. Чёрный и зелёный. Днём дедушка пил исключительно зелёный. Вечером и утром — чёрный. Наломает от плитки сколько нужно, бросит в чайник, зальет кипятком и дымит самокруткой, ждёт, когда чай поспеет.

У бабушки всё иначе: пачки чая хранились в специальном холщовом мешке. Там индийский со слонами и краснодарский чёрный байховый.
Дедушка наливал себе полную полулитровую кружку, щипцами колол кусковой сахар, макал его в чай, забрасывал в рот и, обжигаясь, тянул из кружки напиток.
Бабушка же аккуратно наливала заварку, затем из самоварного носика тонкой струйкой цедила кипяток, потом добавляла сливки или молоко. Чай наливался в блюдце. И никакого сахара! Конфеты. Подушечки. В кофейной пудре.
Я никак не мог определиться, какой чай мне больше нравится. С удовольствием швыркал с дедушкой из металлической кружки и зелёный, и чёрный, да с колотым сахаром. Красота! Днём же, пока дедушка на работе, с не меньшим удовольствием тянул чай из блюдца. Кофейные подушечки были прелестны!

Если дедушка ругался даже самыми страшными словами, все равно ругаемый понимал: можно проигнорировать. Поэтому корова Июнька, жеребец Мотька и прочая живность (люди в том числе) согласно кивали головами и продолжали свою жизнедеятельность: ломали плетень, обтирали боками угол хаты-мазанки, таскали яблоки из сада. Да мало ли…

А вот если бабуля хваталась за хворостину и негромко вскрикивала:

— Тоби шо, повылазыло?!

Тут уж вопросов не возникало, где, у кого и что именно «повылазыло».
Июнька отрывала бок от хаты и браво шагала через калитку в стадо. Мерин застывал у телеги в ожидании деда. Куры деловито клевали что-то с земли, мгновенно забыв о пшенице, просыпавшейся из худого мешка. Кот Мурзик замирал у порога сарая с заманчивой щелью между косяком и дверью. А там же не только сметана, колбаска, там же… Но замирал.

Кажется, даже дед замирал, раскуривая самокрутку (так и не привык к сигаретам и папиросам).

Через мгновение Земля продолжала вращаться.

— Хай тоби грэцЬ! — именно так, с большим мягким знаком, именно на это дедушка делал ударение. Ругался. Но не громко. Для порядка. Если, скажем, в темноте в сарае не мог нащупать уздечку на стене или на припечке кисет с махоркой.

А я наслаждался чутким предутренним сном, слушал сонное муканье Июньки, лениво бредущей в стадо, и, вновь засыпая, размышлял: кто ж такой этот самый ГрэцЬ, и в чем он виноват перед моим добрейшим дедом Иваном?!

Как-то раз поехали с папой в гости к родственникам. Отпуск был у папы зимой. Я ещё вольная птица, в школу только осенью. А надо сказать, что из нашего Темиртау до Магадана путь не близкий, поездом несколько суток добирались. Но в поезде весело было, то песни поют, то на гармони играют, то немые разные картинки продают, то на станциях цыганята пляшут, да много чего. К ночи утихомиривается вагон. Все уже напились, кто чаю, кто водки. Лежат на полках, слушают чей-то рассказ. Колёса стучат, вагон качается, тускло свет сквозь матовые плафоны. Так бы ехал и ехал. Но приехали.
    Колыма большая. Магадан тоже. Но нам ещё дальше, в посёлок Б. Туда «только самолётом можно долететь…».

Сели в самолёт. АН-2 называется. Сидим на алюминиевых лавках вдоль борта. Пора бы уж взлетать, но ждём ещё, хоть винт уже давно вращается. Тут открывается дверь, в салон влезает маленький такой человечек в кухлянке и в торбазах, за ним втискиваются четыре оленя. Олени настоящие. Тоже маленькие, плюшевые такие. Но с рогами. Замыкает команду опаздывающих ещё один в кухлянке и торбазах, перед собой толкает нарты.

Так и полетели. Я всё смотрел на оленей, а они на меня, пока не наколдовали сон.

 Проснулся уже в посёлке Б. В аэропорту. Ну, как в аэропорту. Среди снегов, снежищ и начинающейся метели виден дощатый сарай с табличкой Б.

Люди в кухлянках и торбазах оленей впрягли в нарты, на вопрос папы, а где, собственно, сам посёлок, махнули меховыми рукавицами куда-то в сугробы и совсем было собрались умчаться в крупные вечерние хлопья снега, но предложили подвезти. За 10 копеек.

Я с чемоданами ехал в нартах, а папа вместе с аборигенами бежал всю дорогу.

 Я ещё потом удивлялся, надо же, у меня нос чуть не отвалился от мороза, а папа, когда с родственниками обнимался, всё пот утирал с лица. 

 Жаркий край Колыма!

Грозу никогда не боялся. Даже в самом раннем детстве. Мама боялась. Еще как. Но тут, как ни крути, она — девочка.

Как только блымснет молния, а за ней гу-у-ул и ба-а-а-бах треснувший, так мама бояться начинала. Я ей помогал матрас под кровать стягивать. У кровати ножки высокие, металлические. Залезаем в эту уютную пещеру, мама еще одеялом завесит, чтобы вспышек не видеть.

Как маму поддержать, чтобы успокоить?! А давай песню споем! Героическую.

Шел отряд по берегу, шел издалека,

Шел под красным знаменем командир полка.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве…

Вот это все надо было петь грустно, сквозь грохот и сверкания боя, то есть грозы. А потом задумчиво тянуть: «Э-э-э, по сырой траве…».

Песня очень хорошая. Красивая. И моменту соответствовала как нельзя лучше.

Потом гроза уходила, а мы с мамой уже спали. Папа приходил со второй смены после полуночи. Сразу заглядывал под кровать, вытаскивал нас, целовал и укладывал спать. От него пахло беломором и горячим металлом, который он варил на заводе.

Папа не удивлялся, что мы пережидаем непогоду в таком уютном месте. Это он первый раз напугался нашей с мамой пропаже. Но я тогда еще совсем малолетка был. Так, с полгодика. Не очень помню, как папа нас разыскал в первый раз.

И всё же я последователен. В своей лени. Да! Приходиться бороться и преодолевать через эту самую лень. А она хороша!

В самом раннем детстве, бывало, идёшь с родителями, скажем, в парк или в гости, или домой из парка или из гостей. Вдруг, раз, понимаешь, устал. Забегаешь впереди папы, останавливаешься и безаппеляционно заявляешь:

— Ножки вава!

На руках у папы тепло, беломором пахнет, уютно, равномерно покачивает. Ни разу не запомнил, как до дома добирались. Просыпался уже утром в своей постели.

Где мои три года? Сейчас бы забежать вперёд, произнести ту фразу, и…
Ладно, будильник сработал, пора вставать, хоть и «ножки вава»…

Часть первая.

 Век минувший. Шестидесятые и далее

Кто такие ГрэцЬ и Ашархалище?

Да-да, я из тех самых подкидышей. Из ясельных. Другого не было дано. Папа посменно на Казахстанской магнитке варил чугун для Советской страны, мама училась на вечернем и работала. Раньше ведь не забалуешь, три года не давали по уходу за дитём. Подкидывали нас в ясли, в детский сад в круглосуточную группу, только в выходные дни домой родителям на руки отдавали. И ничего, и привыкали, и жили в мире с воспитателями и нянечками, с раскладушками и игрушками, с обязательным пианино на ночь. Хорошо было, по-доброму.

С детского сада полюбилась мне пюрешечка картофельная с котлеткой и подливкой. Этак вот любил разломить котлеточку на кусочки, смешать с картошечкой, и чтобы обязательно подливочка равномерненько.

Потом такую же пюрешечку с котлеткой в школьной столовой иногда на обед давали. Вкусно.

Затем в техникуме бывало.

Ну, в армии нет, врать не буду, разве только в Ташкентском госпитале. Было, было…

И дома иногда люблю также: разломить вилочкой котлетку, с мягкой пюрешечкой смешать, и чтобы подливочка равномерненько. Эх!

Впрочем, не о котлетках разговор, о детстве шестидесятых.