Рубрика: 0. Новое

Как-то раз поехали с папой в гости к родственникам. Отпуск был у папы зимой. Я ещё вольная птица, в школу только осенью. А надо сказать, что из нашего Темиртау до Магадана путь не близкий, поездом несколько суток добирались. Но в поезде весело было, то песни поют, то на гармони играют, то немые разные картинки продают, то на станциях цыганята пляшут, да много чего. К ночи утихомиривается вагон. Все уже напились, кто чаю, кто водки. Лежат на полках, слушают чей-то рассказ. Колёса стучат, вагон качается, тускло свет сквозь матовые плафоны. Так бы ехал и ехал. Но приехали.
    Колыма большая. Магадан тоже. Но нам ещё дальше, в посёлок Б. Туда «только самолётом можно долететь…».

Сели в самолёт. АН-2 называется. Сидим на алюминиевых лавках вдоль борта. Пора бы уж взлетать, но ждём ещё, хоть винт уже давно вращается. Тут открывается дверь, в салон влезает маленький такой человечек в кухлянке и в торбазах, за ним втискиваются четыре оленя. Олени настоящие. Тоже маленькие, плюшевые такие. Но с рогами. Замыкает команду опаздывающих ещё один в кухлянке и торбазах, перед собой толкает нарты.

Так и полетели. Я всё смотрел на оленей, а они на меня, пока не наколдовали сон.

 Проснулся уже в посёлке Б. В аэропорту. Ну, как в аэропорту. Среди снегов, снежищ и начинающейся метели виден дощатый сарай с табличкой Б.

Люди в кухлянках и торбазах оленей впрягли в нарты, на вопрос папы, а где, собственно, сам посёлок, махнули меховыми рукавицами куда-то в сугробы и совсем было собрались умчаться в крупные вечерние хлопья снега, но предложили подвезти. За 10 копеек.

Я с чемоданами ехал в нартах, а папа вместе с аборигенами бежал всю дорогу.

 Я ещё потом удивлялся, надо же, у меня нос чуть не отвалился от мороза, а папа, когда с родственниками обнимался, всё пот утирал с лица. 

 Жаркий край Колыма!

Грозу никогда не боялся. Даже в самом раннем детстве. Мама боялась. Еще как. Но тут, как ни крути, она — девочка.

Как только блымснет молния, а за ней гу-у-ул и ба-а-а-бах треснувший, так мама бояться начинала. Я ей помогал матрас под кровать стягивать. У кровати ножки высокие, металлические. Залезаем в эту уютную пещеру, мама еще одеялом завесит, чтобы вспышек не видеть.

Как маму поддержать, чтобы успокоить?! А давай песню споем! Героическую.

Шел отряд по берегу, шел издалека,

Шел под красным знаменем командир полка.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве…

Вот это все надо было петь грустно, сквозь грохот и сверкания боя, то есть грозы. А потом задумчиво тянуть: «Э-э-э, по сырой траве…».

Песня очень хорошая. Красивая. И моменту соответствовала как нельзя лучше.

Потом гроза уходила, а мы с мамой уже спали. Папа приходил со второй смены после полуночи. Сразу заглядывал под кровать, вытаскивал нас, целовал и укладывал спать. От него пахло беломором и горячим металлом, который он варил на заводе.

Папа не удивлялся, что мы пережидаем непогоду в таком уютном месте. Это он первый раз напугался нашей с мамой пропаже. Но я тогда еще совсем малолетка был. Так, с полгодика. Не очень помню, как папа нас разыскал в первый раз.

И всё же я последователен. В своей лени. Да! Приходиться бороться и преодолевать через эту самую лень. А она хороша!

В самом раннем детстве, бывало, идёшь с родителями, скажем, в парк или в гости, или домой из парка или из гостей. Вдруг, раз, понимаешь, устал. Забегаешь впереди папы, останавливаешься и безаппеляционно заявляешь:

— Ножки вава!

На руках у папы тепло, беломором пахнет, уютно, равномерно покачивает. Ни разу не запомнил, как до дома добирались. Просыпался уже утром в своей постели.

Где мои три года? Сейчас бы забежать вперёд, произнести ту фразу, и…
Ладно, будильник сработал, пора вставать, хоть и «ножки вава»…

Часть первая.

 Век минувший. Шестидесятые и далее

Кто такие ГрэцЬ и Ашархалище?

Да-да, я из тех самых подкидышей. Из ясельных. Другого не было дано. Папа посменно на Казахстанской магнитке варил чугун для Советской страны, мама училась на вечернем и работала. Раньше ведь не забалуешь, три года не давали по уходу за дитём. Подкидывали нас в ясли, в детский сад в круглосуточную группу, только в выходные дни домой родителям на руки отдавали. И ничего, и привыкали, и жили в мире с воспитателями и нянечками, с раскладушками и игрушками, с обязательным пианино на ночь. Хорошо было, по-доброму.

С детского сада полюбилась мне пюрешечка картофельная с котлеткой и подливкой. Этак вот любил разломить котлеточку на кусочки, смешать с картошечкой, и чтобы обязательно подливочка равномерненько.

Потом такую же пюрешечку с котлеткой в школьной столовой иногда на обед давали. Вкусно.

Затем в техникуме бывало.

Ну, в армии нет, врать не буду, разве только в Ташкентском госпитале. Было, было…

И дома иногда люблю также: разломить вилочкой котлетку, с мягкой пюрешечкой смешать, и чтобы подливочка равномерненько. Эх!

Впрочем, не о котлетках разговор, о детстве шестидесятых.

Часто приходится слышать, мол, жалею: то-то и то-то не удалось, тем-то и тем-то не стал, там-то и там-то не побывал и прочее и тому подобное.

С чего вдруг? Кому или чему завидовать? Зачем жалеть? Прекрасно, что в жизни было то-то и то-то, стал тем-то, а не другим, там-то и там-то побывал.

Не успел поздравить, всех кого знаю и уважаю, с этим праздником. Был занят, уезжали. Поэтому только теперь — с праздником вас ребята. И конечно в этот день — мира вам и здоровья, а ровно и вашим семьям!

Ну а чтобы было понятнее, где шлялся, специально снял фотографии из города Таганрога. Есть там один дом. Такой неприметный, но все же интересный дом.

Читать далее «С 23 февраля!»

На встречах с читателями иногда задают вопрос, как я отношусь к тому, что сейчас происходит в стране, в мире. Историю рассказываю.

Как-то раз дело было. Ангина и, как следствие, абсцесс. Паратонзиллярный, если что. Ну, это для медиков. Ужасно неприятная штука, главное, дышать тяжело. Так-то терпимо. В общем, скорая помощь и больница.

Пока дождался обхода, осмотра и прочего, совсем измаялся. Но терплю, а то б давно, если дышать мог, ушёл куда-нибудь.

Тут зовут, мол, пора, добрый человек, дуй в операционную. Я и «подул». Сижу в кресле операционном, снова жду. Заходит пожилой профессор (это я потом узнал, что он профессор), за ним стайкой студенты, с разным цветом кожи. Профессор мне рот разжал какой-то штуковиной, инструментом стальным перед носом машет, а он острый, и объясняет, что там у меня, и как с этим бороться. Затем суёт инструмент в руки студенту (из Шри-Ланки или Бангладеш, я узнавал, но забыл) и кивает: «Давай, режь!»

Студент ткнулся ножичком (или как там, скальпель называется?), да не получается. Больно, хоть ори, да никак не могу орать. Студент снова ткнул.  Не знаю, как получилось, честно! С правой в челюсть. Студент на полу, я в кресле, остальные забегали, профессор как заорёт: «Держите его!».

Те подскочили, притиснули мои шаловливые руки к подлокотникам, профессор чирк лезвием… Ох, мгновенное облегчение!

С недельку лежал в палате, фурацилин, уколы и прочее. Студент тот подрабатывал медбратом, каждый раз просил разрешение пригласить меня в процедурную. Я разрешал, он улыбался и ставил безболезненный укол.

К чему это всё? Я за хирургию. Она хоть и болезненна, но почти мгновенно эффективна.

Подобрали ранней весной кошечку. Оказалось, всю зиму прожила в трубе под дорогой. Отъелась, отоспалась, раскрасавилась.

Серая густая шёрстка, мягкость и интеллигентность в общении, главное – медовые глаза.

В Газни у нашего расположения бензоколонка стояла. Вручную мальчишка качал. Кланялся клиентам, качал, ловил на лету монетки и качал, качал, качал. До позднего вечера, если были желающие заправиться.

Потом украдкой приходил к нам. Его подкармливали, давали мелкий «бакшиш» — подарки: конфеты, сгущёнку, что-то из одежды, «афошки». Он кланялся и брал. Хотели отучить от привычки кланяться, но – нет: кланялся и брал, брал и кланялся.

Малик всегда в серых штанах, длиннополой болотно-серой рубахе, в серенькой тесной жилетке и серой тюбетейки. Но медовые глаза смотрели без заискивания.

Мы улетали вертолётами из Газни, низко-низко делали широкий левый разворот над крепостью. В нависшем над заправкой иллюминаторе видно, как хозяин заправки бьёт Малика палкой.

Серые облака тонкой пыли скрывают всё, только там, вверху, по правому борту в голубизне лучи солнца. Запомнились медовые, широко открытые глаза и беззвучный крик.