Метка: Проза

Подобрали ранней весной кошечку. Оказалось, всю зиму прожила в трубе под дорогой. Отъелась, отоспалась, раскрасавилась.

Серая густая шёрстка, мягкость и интеллигентность в общении, главное – медовые глаза.

В Газни у нашего расположения бензоколонка стояла. Вручную мальчишка качал. Кланялся клиентам, качал, ловил на лету монетки и качал, качал, качал. До позднего вечера, если были желающие заправиться.

Потом украдкой приходил к нам. Его подкармливали, давали мелкий «бакшиш» — подарки: конфеты, сгущёнку, что-то из одежды, «афошки». Он кланялся и брал. Хотели отучить от привычки кланяться, но – нет: кланялся и брал, брал и кланялся.

Малик всегда в серых штанах, длиннополой болотно-серой рубахе, в серенькой тесной жилетке и серой тюбетейки. Но медовые глаза смотрели без заискивания.

Мы улетали вертолётами из Газни, низко-низко делали широкий левый разворот над крепостью. В нависшем над заправкой иллюминаторе видно, как хозяин заправки бьёт Малика палкой.

Серые облака тонкой пыли скрывают всё, только там, вверху, по правому борту в голубизне лучи солнца. Запомнились медовые, широко открытые глаза и беззвучный крик.

В госпиталь с концертом приехала Певица. Актовый зал вместил в себя зрителей раза в три больше расчётного. В первых рядах ребята из хирургии, с ампутированными ногами и руками, кто-то постукивал по полу новенькими протезами, кто-то пытался хлопать единственной ладонью по подлокотнику кресла. Парни из нашего отделения, сидевшие подальше, напрягали выздоравливающие глаза, либо тревожно, напряжённо крутили забинтованными по носы головами, стараясь не пропустить ни звука.

          Певица пела долго. Зал ревел от восторга, на сцену летели гладиолусы, хризантемы и астры. Думается, не одни штаны цветочных воришек изорвались о госпитальную изгородь, и клумба у стоявшего неподалёку штаба ТурКВО подрастеряла свой шикарный вид. Певица несколько раз спускалась со сцены, проходила между рядами и совала в руки раненых яблоки, груши, маленькие дыни.  По её щекам текли слёзы. Парни смущённо сжимали в руках подарки, старались спрятать кисти рук с обломанными, обкусанными ногтями, стыдливо краснели и хрипло благодарили звезду.

Старший лейтенант. Направлен в хирургию. Нет правой ноги. Укрыт по грудь простыней. Руки – поверх. Простыня, проваленная в безногом месте, постоянно пропитывается чёрно-красным, кровь капает сквозь брезент носилок. Лейтенант при памяти, что-то шепчет постоянно, кривится от боли и крутит в руках нательный крестик на цепочке. Это так странно, крестик и офицер, как-то нелогично, неправильно, поскольку религия и Советская армия никак не совмещаются. Не то чтобы уж запрет-запрет, но неприятности вполне вероятны.

          Нести старшего лейтенанта тяжело. Остановились передохнуть. Напарник закурил в сторонке. Старлей глазами показал, чтобы я наклонился к нему. «Возьми, — слабо прошептал он, — возьми! Может быть тебя Он спасёт». Выронил из ладони крестик и закрыл глаза.

          Позже встретил этого офицера, он хмуро сидел на скамейке в засыпанной осенней листвой аллее. Попытался вернуть крестик, но бывший хозяин резко отказался.

          Не сохранился крестик, затерялся где-то. Если бы на шее носил – уцелел бы. А так, перекладывал из кармана в карман. Вот и обронил где-то. Но, кто знает, может, сохранил меня подарок инвалида – старшего лейтенанта.

Госпиталь жил почти фронтовой жизнью. Каждый день, вернее, по вечерам, от Тузельского военного аэродрома приходила колонна «таблеток»- санитарных машин с красным крестом в белом круге на борту. Из них выгружали «двухсотых» (убитых) и «трёхсотых» (раненых или искалеченных).

          Когда пришла пора перейти в команду выздоравливающих, меня прикомандировали в приёмный покой. До поздней ночи мы таскали носилки с телами, причём не всегда понимали, труп лежит на окровавленном брезенте или всё же живой человек. Относили к душевым, там за них брались санитары, раздевали, смывали грязь, копоть и кровь, делали первые перевязки, и мы разносили живых по отделениям.

Кормили в военном госпитале вполне прилично. Плюс совсем забытые вилки и чайные ложечки, не говоря уже о белых скатертях и подавальщиках-«официантах» – солдат из выздоравливающей команды.

          Ох и дураками же мы были, гордились, что раненым или контуженым полагался на ужин творог со сметаной и сахаром и стакан кипячённого молока. Многие из нас не любили кипячёное молоко, отдавали его всем желающим, а вот творог – нет, лопали сами забытое с «гражданки» блюдо.

          Действительно, уход был очень хорошим. Военные врачи, многие с большими звёздами на погонах, относились к нам не как к солдатам, просто, как к пациентам, по-доброму, с сочувствием и благожелательно. Может быть именно потому и мы не допускали каких-то крупных «залётов».

Как я туда попал – совершенно не помню. Это уже потом, из рассказов однополчан сложилась картинка: вертолётом из Кандагара в Шинданд, а оттуда уже самолётом в Ташкент. Впрочем, не важно это, таких историй тысячи было.

          Запомнился дух госпитальный, как-то по-домашнему что ли было. Не буду описывать состояние людей, попавших в белое царство простыней и подушек после пыльных окопов, сна на камнях, вечного состояния усталости, недосыпа и неуверенности в завтрашнем дне. Скажу только, что в этом казенном доме было на удивление уютно.

Идёшь бывало по осеннему проспекту, шуршишь палой листвой. Хорошо. И дышится, и думается легко, с грустинкой некоторой.

Под ногу попадётся каштан, слегка пнёшь его носком, он завертится, покатится, поблёскивая лаковыми боками.

Полезная штука этот самый каштан.

Из старинного рецепта, аж от самого Ивана Васильевича. В старом сундуке найден рецепт-то.

Тринадцать орехов каштана (сама по себе цифра какая!) мелко размолоть без кожуры и залить поллитрой. Сами знаете, чего. Поставить в тёмное место минимум на месяц. Потом натирать суставы. Греет. Как под осенним тёплым солнышком.

Собственно, почему от Ивана Грозного? Разве были тогда тетради в косую линейку и химические карандаши? А с другой стороны, из уст в уста, из уха в ухо, так и дошёл рецептик до наших дней. И ведь помогает, что характерно.

Возвращаюсь из командировки. Поездом. В соседнем купе дембеля.
Шумные, гордые, слегка под хмельком.

В спортивных гражданских костюмах, в кроссовках, но в обязательных пятнистых беретах, то и дело сдвигаемых на затылки.

На остановках так же шумно курят, разглядывают девчонок, смеются, рассказывают проводнице (тихой спокойной немолодой женщине), как армия сделала из них мужчин. И они все, без исключения, рады, что служба случилась в их жизни.

Заскакивают в вагон, смешно, словно полевые кузнечики. Долго, до самого утра перебивают друг друга, торопятся сообщить, какая блестящая жизнь их ждёт дома.

Неужели в ноябре 81-го года мы были такими же глупыми и наивными?
Счастья вам, парни!

Осень. Идём из детского сада с дочерью через парк.
Дочь то и дело вырывает ладошку из моей руки, собирает жёлуди, листья, веточки и без умолку пересказывает сюжет какого-то латиноамериканского сериала. Вполуха слушаю.

– Представляешь, он над ней надругался! – трагическим голосом продолжает дочь, счищая пальчиком травинку с каштана.

– Как это? – вполне серьёзно останавливаюсь, пытаясь вникнуть.

Дочь заступает дорогу, поднимает лицо с широко-широко распахнутыми глазищами:

— Над-ру-гал-ся! — громко и выразительно объяснила.

Как-то по просьбе одной знакомой перегонял её машину из одного города в другой. Девушке смелости не хватило проехать туда-сюда, только туда осилила. Ладно, бывает. Откликнулся! Ёлки-палки… я по-другому, конечно, высказался про себя, когда увидел то, что пришлось гнать в краевую столицу.

Мама родная, «пипочка», «няшечка», «хрюшечка»! Эта четырёхколёсная повозка была розовее розовой попки младенца! С обязательными рюшечками, ресничками и рулём в розовых оттенках с розочками.

Господи, такого стыда я давно не испытывал… (даже сейчас вздрогнул). Но уж коли пообещал, надо исполнять.

И я ехал по трассе, жал на «гашетку», обгонял разных там. По сторонам не смотрел. Боже мой! Я сделал это. Среди бела дня!

От магарыча отказался.